Очень интересный материал о протореволюционном движении в России в середине XIX века, который акцентирует свое внимание на фигурах Герцена, Огарева и Нечаева.По сути, это рассказ о том, что было до народников, народовольцев, социал-демократов, эсеров, меньшевиков и большевиков.Достаточно ясно можно увидеть, почему у того поколения ничего не получилось как с вопросами революции, так и с вопросами реформы самодержавия как способа избежать революции и кровавого русского бунта.
Герцен и Огарёв в нечаевской эпопе
1868–1869 гг. были весьма тяжелыми для Огарева. Любимое дело его – издание «Колокола» – гибло на его глазах. Связи с Россией отсутствовали. Своего старого друга, Герцена, он почти не видел, так как тот большую часть времени проводил в разъездах по Западной Европе и в Женеву заглядывал лишь ненадолго. Другие эмигранты держались в стороне от него. Они сходились, затевали общие предприятия, налаживали издание книг и журналов, вели ожесточенные политические споры и, убедившись в невозможности договориться, расходились друг с другом, как враги. Сведения обо всем этом доходили до Огарева урывками и с большим опозданием. Достаточно просмотреть его письма этих лет к Герцену, чтобы убедиться, как мало был осведомлен Огарев в делах женевской эмиграции.При таких условиях он чувствовал себя покинутым всеми, никому не нужным стариком, которому люди следующего поколения отказывают в признании заслуг перед революцией. Но если «дети» не понимали и не хотели понять, как думал Огарев, своих «отцов», то, может быть, новое поколение, «внуки», пришедшие на смену «детей» окажутся более объективными и справедливыми и воздадут должное своим «дедам» по революции? Эту мысль неоднократно развивали как Огарев, так и Герцен.«Базаровы пройдут… и даже очень скоро, – писал Герцен. – Это – слишком натянутый, школьный, взвинченный тип, чтоб ему долго удержаться… И я глубоко убежден, что мы с детьми Базарова встретимся симпатично, и они с нами – „без озлобленья и насмешки.Между тем, из России после долгого промежутка глубокой реакции стали доноситься слухи, свидетельствующие о начинающемся общественном пробуждении. В некоторых местах России происходили крестьянские волнения, сведения о которых проникали даже в легальную печать. Оппозиционная пресса («Отечественные Записки», «Неделя», «Дело») заговорила более резким языком, нежели в предыдущие годы. В Петербурге с конца 1868 г. начались студенческие волнения, в марте следующего года принявшие весьма значительные размеры и сопровождавшиеся закрытием ряда высших учебных заведений и высылками из Петербурга десятков студентов. После долгого промежутка вновь появилась в России печатная прокламация; она излагала требования волнующегося студенчества. И Герцен, и Огарев с глубоким интересом следили за событиями, развертывающимися в России.«В Петербурге опять история со студентами, – писал Герцен 12 апреля 1869 г. сыну. – Медицинская академия закрыта; беспорядки были в университете, Технологическом институте и Земледельческой академии. Недурно».«Заметь, – сообщал Огарев Герцену, слепо поверив в дошедшие до него преувеличенные слухи, – что в Архангельской губернии 600 000 (т.е. полгубернии) взбунтовалось с голода. Пришли солдаты и был карнаж… А это не одно место, а происходит повсюду».31 марта 1869 г. в жизни Огарева произошло событие, которому он придал большую важность. Вот что он сообщал на следующий день Герцену:«Вчера пришло на твое имя письмо с просьбой напечатать послание к студентам от одного студента, только что удравшего из Петропавловской крепости. Послание, может, немножко экзальтировано, но не печатать нельзя; по моему глубокому убеждению оно, во всяком случае, поворачивает на воскресение заграничной прессы… В печать я отдал сегодня, а подробности лучше сообщу с Тхоржевским. Мне так что-то страшно».А через день он вновь писал Герцену:«А студенческое послание… очень юно, очень юно, тем не менее напоминает и свою молодость и подает надежду на новые силы».Почему же письмо, полученное Огаревым (автором его был С.Г. Нечаев), произвело на него такое сильное впечатление, что он воспылал надеждами на возрождение заграничной революционной прессы? Зная Нечаева, мы можем, без риска впасть в ошибку, предположить, что уже в этом письме он, как это делал впоследствии, выдавал себя не просто за студента, пострадавшего в связи со студенческими волнениями, а за представителя могущественного и таинственного революционного комитета, якобы существующего в Петербурге и руководящего всем студенческим движением. Это давало Огареву основание предполагать, что в лице Нечаева он приобретает связь с самым центром революционного движения в России. Подкупало его и то обстоятельство, что чудесно якобы спасшийся из Петропавловской крепости студент обратился за содействием не к Бакунину, не к «молодой эмиграции», а к Герцену. Очевидно, думал Огарев, «внуки» лучше поняли и справедливее оценили «отцов», нежели «дети».В начале апреля явился в Женеву и сам Нечаев. Огарев познакомил его с Бакуниным.«Не думаю, чтоб было что очень широко развитое, но развита энергия и много узнается и увидится нового», – такими словами Огарев выразил свое впечатление от встречи с Нечаевым и от его рассказов о русских делах.Во всяком случае, разговоры с Нечаевым укрепили в Огареве те мысли, которые уже ранее зародились у него.«Из слов приезжего, – писал он Герцену, – из теперешнего преследования студентов, закрытия Медико-хирургической академии, преследования „Недели“ и пр. очевидно, что заграничная печать скоро понадобится».Несомненно, под впечатлением разговоров с Нечаевым у Огарева зародилось намерение отозваться от лица старого поколения эмигрантов на студенческое движение, и он написал прокламацию, озаглавив ее «От стариков молодым друзьям». По мысли Огарева эта прокламация должна была выйти за подписями Герцена, его и Бакунина. Но здесь ждало его первое разочарование. Герцен жестоко раскритиковал его прокламацию и посоветовал пустить ее без подписи. Подчиняясь этому указанию, Огарев должен был снять и заголовок прокламации, неуместный при ее анонимном характере.Огорченный всем этим, Огарев не хотел, однако, отказаться от своего намерения и начал писать вторую прокламацию по поводу студенческих волнений. На этот раз прокламация была им названа «Наша повесть»[10].«Умоляю тебя, – писал Огарев Герцену 28 апреля 1869 г., – прислать согласие на подпись, ибо иначе, по моему мнению, это будет просто позор, ибо вместо вызова значит обессилить юношество… Если мы не поднимем словом дух юношества – это будет просто подло. Неужели же ты и тут не дашь подписи»[.«Огарев все шалит, – писал Герцен сыну по получении этого письма Огарева. – Закусил удила да и только – шумит, бранится, еще написал манифест. Что с ним это? Ведает бог, да Бакунин».Однако, хотя Герцену и вторая прокламация Огарева не нравилась, он, не желая окончательно огорчать своего друга, скрепя сердце, дал согласие подписать ее.Издание этих прокламаций Огарев находил недостаточным. Подстрекаемый Нечаевым и Бакуниным, он считал необходимым организовать целую агитационную кампанию и, пользуясь связями с Россией, которые имелись у Нечаева, наладить широкое распространение женевских прокламаций по России. Но для этого нужны были большие деньги, а деньги находились у Герцена. Огарев считал, что теперь, более чем когда-либо, надлежит пустить в ход бахметевский фонд. Поэтому он с нетерпением ожидал приезда Герцена в Женеву. Он сознавал, что в исходе переговоров о фонде многое зависит от впечатления, вынесенного Герценом от Нечаева при личной встрече с ним. В то же время, он не мог не понимать, что у Нечаева мало шансов привлечь к себе симпатии Герцена и завоевать его доверие. Поэтому он хотел заранее подготовить Герцена к встрече с Нечаевым.«Мой мужичок, – писал он Герцену, – тебе с первого взгляда, пожалуй, не понравится; мы с ним и сблизились только весьма постепенно; манеры у него уже совсем мужицкие. Но ведь выносим же мы бурмистров Плат[она] Богд[ановича] [Огарева-отца], Ив[ана] Ал[ександровича] [Яковлева, отца Герцена], Ал[ексея] Ал[ексеевича] [Тучкова] – почему же не вынести мужика-юношу, который, вероятно, не уцелеет. А останавливать его я без сомнения не стану»[14].Вряд ли такая своеобразная аргументация могла показаться убедительной Герцену, который с полным основанием мог ответить, что ни ему, ни Огареву никогда и в голову не приходило заниматься революционными конспирациями с бурмистрами своих отцов. Скорее наоборот, приведенные строки Огарева могли заставить Герцена особо насторожиться по отношению к Нечаеву. Надо сказать, что к тому же и прокламация Нечаева к студентам не произвела на Герцена благоприятного впечатления.«Прокламация к студенчеству не того, просто шлехтердыревато [т.е. плохо]», – писал он[15].Герцен приехал в Женеву 10 мая, и тут начались переговоры между ним, Огаревым, Нечаевым и Бакуниным о бахметевском фонде. Как и предчувствовал Огарев, Нечаев Герцену не понравился.«Редко кто-нибудь был так антипатичен Герцену – пишет Н.А. Огарева-Тучкова, – как Нечаев. Александр Иванович находил, что во взгляде последнего есть что-то суровое и дикое»[16].При этом надо добавить, что Герцен не мог не знать того, что было известно всей женевской эмиграции, а именно, что бывший в то время в Женеве М.Ф. Негрескул (зять П.Л. Лаврова), человек, тесно связанный с петербургскими революционными кругами, категорически утверждал, что Нечаев лжет, выдавая себя за представителя тайного общества, существующего в России. Негрескул, не стесняясь, заявлял всем эмигрантам, что Нечаев – шарлатан, что он арестован никогда не был и потому бежать из Петропавловской крепости не мог, что Нечаева надлежит опасаться и ни одному слову его верить нельзя[17]. Огарев и Бакунин не поверили разоблачениям Негрескула: первый – потому, что боялся расстаться с иллюзиями, которыми тешил себя, второй – из-за желания использовать Нечаева в личных политических целях как представителя основанного Бакуниным Альянса в России. На Герцена же Негрескул произвел впечатление «человека верного»[18], со словами которого нельзя не считаться.На предложение использовать бахметевский фонд в целях агитации Герцен ответил отказом. Он опасался, что эти деньги послужат в руках Бакунина и Нечаева к бесполезной для дела гибели многих людей в России. Тогда Огарев заявил:«Но ведь деньги даны под нашу общую расписку, Александр, а я признаю полезным их употребление, как говорят Бакунин и Нечаев»[19].В конце концов Герцену пришлось пойти на компромисс. Он решил предоставить Огареву распорядиться по его усмотрению половиною бахметевского фонда[20].Таким образом, задуманная Огаревым, Нечаевым и Бакуниным агитационная кампания получила материальную базу. В наши задачи не входит рассказывать подробно о том, как протекала эта кампания. Нам достаточно отметить лишь те моменты ее, которые непосредственно связаны с Огаревым и Герценом.Прежде всего необходимо констатировать, что участие Огарева в этой кампании было гораздо большим, чем предполагали до сих пор исследователи, касавшиеся этого вопроса. В 1869 г. кроме двух указанных выше прокламаций Огарева были выпущены его брошюра «В память людям 14 декабря 1825», с призывом к русскому войску принять участие в восстании, и листок со стихотворением Огарева «Студент», которое, как известно, по предложению Бакунина, было посвящено Нечаеву, хотя по содержанию своему не имело ничего общего с ним. С большой долею вероятия Огареву же можно приписать еще две прокламации, вышедшие в том же году: «Гой, ребята, люди русские», и «Что же братцы!»[21].Не столько эти произведения Огарева, сколько пресловутый «катехизис» Бакунина, листок «Народная Расправа», призывавший к кровавой революции в целях истребления всяких признаков «государственности», и другие прокламации Бакунина вызвали резкий протест со стороны некоторой части женевской эмиграции, а именно: Утина и его группы. В № 7–10 «Народного Дела» (ноябрь 1869 г.) был помещен весьма резкий «запрос» Герцену, Огареву и Бакунину по поводу их причастности к агитационной кампании Нечаева. Отзываясь о названных прокламациях, как о «тупоумных листках», заключающих в себе «непристойную игру с великим, святым делом революции» и способных вызвать «отвращение» во всяком «трезвом и серьезном человеке», авторы запроса писали:«Дикое невежество рядом с нахальным хвастовством; самовосхваление небывалыми фантастическими подвигами – рядом с завистливым ляганием во все прошлое погибших борцов; нерасчетливые или слишком рассчитанные провокации – рядом с кровавыми посулами и инквизиционными угрозами, и не только отъявленным врагам свободы, но решительно всем и каждому, кто посмеет не поверить этим доблестным рыцарям в их уверениях, что они берутся сломать все существующее всеразрушающим кровопролитием, ядом, ножом, петлею, огнем и т.д. и т.д. и кто не пойдет по их приглашению в разбойничий мир, обитающий в лесах, городах, деревнях, бесчисленных острогах империи – в этот единственный, нераздельный, крепко связанный мир, в котором „одном только существует издавна настоящая революционная конституция“… – бред беззубого старчества с бормотаньем доморощенных Митрофанов, – вот что мы встречаем в этих листках, очевидно принадлежащих одному и тому же коллективному перу».В заключение авторы запроса спрашивали, солидарны ли старые эмигранты с названными листками, и предлагали им страницы «Народного Дела» для ответа на этот запрос.Конечно, никто из старых эмигрантов этим предложением не воспользовался.«Прочел я глупый „Запрос“ в „Народном Деле“, – писал Герцен Огареву. – Тебе и Бакунину будет больно, что мое имя замешано в деле, против которого я протестовал всеми силами. Оно было нелепо»[22].Действительно, Герцен имел право считать себя непричастным к нечаевской агитационной кампании, против которой он не раз протестовал, остроумно называя бакунинско-нечаевские прокламации «печатными затрещинами»[23].
Сергей НечаевАгитационная кампания 1869 г., а также поездка Нечаева в Россию, предпринятая в августе 1869 г., в целях организации тайного общества «Народная Расправа», исчерпали поступившую в распоряжение Огарева часть бахметевского фонда. На продолжение агитации необходимо было изыскать новые средства. Но ставить этот вопрос перед Герценом Огарев не решался. Он выжидал возвращения Нечаева. О том, что делал Нечаев в России, Огарев осведомлен не был. Поэтому в нем вызвали большую тревогу начавшие доходить за границу в конце 1869 г. слухи о многочисленных арестах, производимых в Петербурге и в Москве. Уцелел ли Нечаев и удастся ли ему спастись – эти вопросы волновали и Огарева, и Бакунина, также утратившего связь с Нечаевым. Но вот, наконец, в первых числах января от Нечаева пришло письмо, а вслед за ним и он сам явился в Женеву. При известии об этом Бакунин «так прыгнул от радости, что чуть было не разбил потолка старою головою»[24]. Несомненно, что и Огарев, искренне полюбивший Нечаева, был рад не меньше.Еще в письме, предшествовавшем появлению Нечаева в Женеве, Нечаев сообщил Огареву о своем желании видеться с Герценом. Огарев поспешил уведомить об этом своего друга, жившего в то время в Париже. Герцену было не трудно догадаться, зачем он понадобился Нечаеву, и он ответил Огареву:«Я буду очень рад, если Бой [Нечаев] выздоровеет [избежит ареста], но видеться мне с ним не нужно»[25].Как ни категоричен был этот отказ Герцена от свиданья с Нечаевым, он, несомненно, не остановил бы последнего. Посещение Нечаевым Герцена не состоялось лишь вследствие смерти Герцена.После смерти Герцена бахметевский фонд поступил в распоряжение его детей, которым, в сущности, было нечего делать с этими деньгами, так как революционной деятельностью они не занимались и заниматься не предполагали. Бакунин, вслед за Нечаевым, настаивал, чтобы Огарев требовал от детей Герцена выдачи денег.«Это не только твое право, но и твой священный долг и перед этим долгом падают все деликатности отношений. В этом деле ты должен выказать римскую строгость»[26].Как известно, наследники Герцена согласились передать остаток бахметевского фонда Огареву. Таким образом, продолжение агитационной кампании было обеспечено.В 1870 г. Нечаев и компания издали ряд прокламаций, адресованных различным слоям русского общества, тем слоям, которые, по мнению авторов этих прокламаций, должны находиться в оппозиции существующему в России политическому порядку. Здесь были воззвания, обращенные к дворянству, купечеству, к «сельскому духовенству», мещанству, студенчеству, к украинцам («Лист до громади») и к женщинам. Прокламации эти носили мистификаторский характер. Прокламация к дворянству, адресованная к фрондирующим из-за отмены крепостного права крепостникам, имела подпись: «Потомки Рюрика и Партия Российского независимого дворянства». Прокламация к купцам вышла за подписью «Конторы Компании вольных русских купцов», а к мещанам – «Думы всех вольных мещан». Прокламация к духовенству была подписана «Истинными пастырями». Все эти прокламации были построены на возбуждении классовых и групповых интересов тех, к кому они были обращены[27]. Помимо этого, на деньги, полученные от наследников Герцена, было решено возобновить издание «Колокола», но об этом нам придется говорить ниже.
Помимо издания прокламаций, Нечаев и Огарев, как сказано выше, наладили выход возобновленного «Колокола». Всего ими было выпущено шесть номеров: первый из них с датой «2 апреля», а последний – «9 мая 1870 г.». Возобновленный «Колокол» имел подзаголовки: «Орган русского освобождения, основанный А.И. Герценом (Искандером)» и «Под редакцией агентов русского дела»[28]. В начале первого номера было напечатано следующее письмо Огарева:В статье «К русской публике», помещенной в № 1 «Колокола», редакция заявляла, что ее журнал стремится стать органом «всех честных людей, желающих искренно преобразования и освобождения России, всех, кто недоволен настоящим порядком и ходом вещей». Все эти люди должны сплотиться для преследования одной задачи – для борьбы против самодержавия.«Теперь для всех людей честной и доброй воли в России предстоит только одно важное дело: изменение существующего порядка».Эта мысль проводится на протяжении всех номеров «Колокола».«Силы должны быть сконцентрированы и направлены на одну точку. Эта точка – империя», – читаем мы в передовой статье № 2.В сплочении всех «честных» людей редакция видит средство избегнуть народной революции, грозящей России.«Никогда еще государство не находилось в такой опасности, как теперь, – пишет редакция в передовой статье № 1… – Нам всем грозит страшная катастрофа снизу. Все чувствуют быстрое приближение этой неминуемой катастрофы… Все с ужасом предвещают беду, а, между тем, никто не делает ничего для того, чтобы спасти себя и Россию от стихийного переворота, от ужасов революции, тем более кровавой и беспощадной, что, по утверждению многих, время парламентаризма прошло, что конституционная монархия отжила или отживает свое время даже на Западе и что представительная система, вообще, должна будет скоро уступить место прямому управлению народа».Однако редакция уверена, что для России еще не наступило время ставить этот вопрос «так глубоко». С ее точки зрения для России представляет важность и интерес совсем другой вопрос: может или не может самодержавие превратиться в конституционную монархию путем мирных, легальных реформ (передовая № 4).Выдвигая такую скромную и умеренную программу, редакция «Колокола» открыто заявляла:«Особенный радикализм принципов, о котором так хлопочут люди, занимающиеся одними теориями, кажется нам теперь несвоевременной роскошью. Золотые сны и заоблачные мечтания о медовых реках и кисельных берегах не пойдут на ум людям, задавленным императорской лапой. Для всякого серьезного русского в настоящее время первое дело – освобождение от императорского абсолютизма, так или иначе. Дело это так важно и обще, и так насущно необходимо, что положительно исключаются всякие другие вопросы… Вот почему должны мы теперь считать все теоретические разглагольствования о принципах, мало того бесполезными, но и положительно вредными, действующими растлевающим образом на среду лучших русских людей» (примечание редакции к письму «одного из корреспондентов старого „Колокола“» в № 3).Провозглашая примат практики над теорией, редакция пренебрежительно отзывается о том замечательном умственном движении, которое происходило в России в 60-х годах.«Чего, – пишет она в № 1, – не переболтали мы в течение четырнадцати лет нынешнего царствования? Каких не развили теорий и в науке, и в политике, и в государственной экономии, и в социализме – а сделали что?»В заключение характеристики направления «Колокола» 1870 г. отметим, что в передовой статье № 4 мы находим яркий панегирик братьям Милютиным. Н.А. Милютин изображается здесь как истый демократ, исполненный самыми благими намерениями, допустивший в своей деятельности лишь одну ошибку: «он хотел освобождать путем императорской власти». Столь же искренним демократом представляется редакции и его брат, военный министр Д.А. Милютин.«Можно сказать, – пишет редакция, – что со времен Петра и Екатерины никто не сделал так много для войска, как Дм. Милютин. Он улучшил положение солдат, освободил их, хоть отчасти, от начальственного воровства и от варварских наказаний; уменьшил расход, увеличил силу армии, дал ей новую, более разумную организацию, вооружил ее новым оружием и пекся серьезно об образовании способных и дельных офицеров. Одним словом, он поставил на ноги русскую военную силу, оказавшуюся столько ничтожной в Крымской кампании, равно как и польском восстании, но сделавшуюся потом силою действительною благодаря только его усилиям».Нечаев и Огарев, восхваляющие Д. Милютина, укрепление мощи царской армии, этого оплота деспотизма! Что это могло обозначать? И как, вообще, согласовать программные установки «Колокола» с содержанием прокламаций, перечисленных нами?Тут – ограничение самодержавной власти царя, как венец всех стремлений и желаний. Там – полное разрушение всякой государственности и создание на ее развалинах вольных общин. Здесь – стремление сплотить все оппозиционные элементы населения России. Там – объявление врагами всех, кто не разделяет полностью нечаевско-бакунинских планов и фантазий. Здесь – насмешливое и пренебрежительное отношение к «радикализму принципов» и к «заоблачным мечтаниям». Там – безудержная революционная фраза и нарочитая рисовка «левизной» своих воззрений. Здесь – стремление предотвратить «ужасы» народной революции. Там – призывы к восстанию и террору. Здесь – гимны в честь либеральных бюрократов типа братьев Милютиных. Там – угроза кровавой расправой всем прислужникам царизма. – Что же означают эти странные противоречия, ставящие в тупик исследователей, которым приходится касаться вопроса о нечаевском «Колоколе»? Нельзя сказать, чтобы те объяснения, которые до сих пор давались этим противоречиям, были бы убедительны.Ссылались на желание редакции возрожденного «Колокола» поддерживать герценовские традиции и вести журнал в том же направлении, в котором он велся при Герцене. Говорили о влиянии дочери Герцена Натальи Александровны, которую Огареву и Нечаеву удалось отчасти завлечь в свои конспирации. Однако и то и другое объяснение не выдерживают критики. Первое – потому, что направление «Колокола» 1870 г., как мы уже убедились, далеко не было тем, каким было направление герценовского «Колокола». Герцен перевернулся бы в гробу, если бы мог узнать о том, что пишется в возрожденном «Колоколе».Второе – потому, что Н.А. Герцен отнюдь не была в глазах Огарева и особенно Нечаева таким ценным сотрудником, чтобы ради нее они стали бы вести журнал в направлении, не соответствующем их собственным видам.Для того чтобы разгадать загадку «Колокола» и уяснить смысл его направления, по нашему мнению, надо рассматривать его не изолированно, а в связи со всей нечаевской агитационной кампанией, частью которой являлся этот журнал. Говоря о прокламациях 1870 г., мы указывали, что они были адресованы к различным классам и группам русского общества. Пересматривая эти прокламации, мы видим, что авторы их, не позабыв о дворянах-крепостниках, купцах и сельских попах, почему-то совершенно игнорировали либеральную часть русского общества, со стороны которой они имели, во всяком случае, большие основания ожидать оппозиции правительству, нежели, например, со стороны купечества. Под либеральной частью русского общества мы подразумеваем и либерально настроенные слои дворянства, мечтавшие об «увенчании здания» правительственных реформ, то есть о конституции, и буржуазную интеллигенцию, становившуюся в то время заметной по своему значению общественной силой, и, наконец, передовые слои купечества, умственный горизонт которых не ограничивался интересами кармана и которые понимали необходимость европеизирования русских политических порядков. Взывать к оппозиции этих слоев русского общества, во всяком случае, было больше оснований, чем обращаться к замоскворецким Тит Титычам и сельским попам.Вот это-то недостающее звено в агитационной кампании 1870 г. и было восполнено «Колоколом». И так как содействие либеральной части общества или, по крайней мере, переход ее от скрытой оппозиции к открытой и действенной представлялся весьма существенным фактором в той «смуте», которую должна была, по мысли ее организаторов, вызвать в России их агитация, то естественно, что они уделили этой части русского общества большее внимание, чем другим, и не ограничились по отношению к ней одной прокламацией, а наладили издание специального журнала. Относительно революционно настроенных слоев русского общества Нечаев и Огарев заботились менее: эти слои и так находились в оппозиции и потому в агитационном воздействии на них нуждались менее других; к тому же и они не были оставлены без внимания, – для них предназначались два номера «Народной Расправы».Если стать относительно «Колокола» на такую точку зрения, то становятся вполне понятными все особенности этого журнала, вплоть до восхвалений братьев Милютиных. Программа «Колокола» не была программой Огарева и Нечаева; это была программа, приноровленная ко взглядам и вкусам русских либералов. Редакторы «Колокола», несомненно, были уверены, что их журнал произведет надлежащее впечатление на тот круг читателей, для которого он предназначался.Когда прокламация, адресованная к дворянству, призывала дворян бороться за установление дворянской олигархии в России, ее автор (или авторы) излагал не свои стремления, а стремления, которые, по его мнению, свойственны адресатам этой прокламации. Когда в другой прокламации мы находим жалобы на недостаточное ограждение интересов купечества существующим таможенным тарифом, то ясно, что этот прием был специально предназначен для более эффективного воздействия на купечество. При таких условиях и в «Колоколе» надо было говорить о предметах, могущих заинтересовать читателей, а вовсе не о тех, которые интересовали самих Огарева и Нечаева. С каждой группой русского общества нужно было вести разговор о вопросах, ей близких, и языком, для нее понятным. Организаторы агитационной кампании и старались достичь этого. Правда, это им плохо удавалось (надо было обладать большой наивностью, чтобы верить в возможность достижения эффекта при помощи изданных ими прокламаций), но они делали все, что могли, в меру своего понимания.Как мы уже указывали, № 6 «Колокола» вышел 9 мая, после чего издание «Колокола» приостановилось. Причины этого до сих пор не вполне выяснены. Возможно, что в этом деле известную роль сыграло вмешательство Бакунина.Еще в № 2 «Колокола» было напечатано его письмо в редакцию, в котором Бакунин, живший в то время в Локарно и потому лишенный возможности принимать непосредственное участие в делах «Колокола», писал:«Прочитав со вниманием первый номер возобновляемого вами „Колокола“, я остался в недоумении. Чего вы хотите? Ваше знамя какое? Ваши теоретические начала какие, и в чем именно состоит ваша последняя цель? Одним словом, какой организации желаете вы в будущем для России? Сколько я ни старался найти ответ на этот вопрос в строках и между строками вашего журнала, признаюсь и скорблю, что я ничего не нашел. Что вы такое? Социалисты или поборники эксплуатации народного труда? Друзья или враги государства? Федералисты или централизаторы?»От этих сомнений Бакунина редакция «Колокола» отмахнулась мало вразумительной фразой:«Редакция позволяет себе думать, что при единодушном ведении борьбы с существующим порядком важность самого дела сгладит и примирит все противоречия между серьезными людьми разных партий».Конечно, эти слова не были достаточным ответом на прямо поставленный Бакуниным вопрос. Однако из самого содержания последующих номеров «Колокола» Бакунин мог точно выяснить себе программу этого журнала и убедиться, что она не имеет ничего общего с программой самого Бакунина. Это не могло не вызвать горячих протестов со стороны последнего. Он, по-видимому, писал по этому поводу Огареву и заставил его серьезно задуматься, правильно ли и целесообразно ли ведется «Колокол». В ответ на его сомнения Нечаев ограничился руганью по адресу Бакунина и насмешками над ним[32]. Однако на Огарева это не подействовало. Он слишком давно и хорошо знал Бакунина, чтобы разорвать свою дружбу с ним, и потому он стал настаивать на необходимости изменить программу «Колокола». Эмигрант С. Серебренников в своей записке о Нечаеве сообщает, что по требованию Бакунина «Колокол» должен был сделаться «открытым и чистосердечным» органом «социализма»[33]. Этим и объясняется приостановление «Колокола». Однако наладить вновь издание этого журнала с измененной программой не удалось.Попытки Нечаева дискредитировать Бакунина, надо думать, произвели на Огарева тяжелое впечатление. К этому присоединились и другие факты, понизившие авторитет Нечаева в глазах Огарева. Во-первых, не довольствуясь получением бахметевского фонда, Нечаев намеревался требовать от наследников Герцена проценты на него за все время нахождения денег в распоряжении Герцена, обвиняя последнего в «скрытии» этих процентов[34]. Во-вторых, Нечаев стал подговаривать Генри Сэтерленда, к которому Огарев относился, как к сыну, вступить в бандитскую шайку, которую Нечаев намеревался организовать в целях ограбления туристов, путешествующих по Швейцарии.Под влиянием этих фактов Огарев присоединился к требованию Бакунина (у которого были и свои причины быть недовольным Нечаевым), чтобы Нечаев покинул пределы Швейцарии. Нечаев согласился, но перед отъездом украл у Огарева, Бакунина и H.A. Герцен ряд документов, которые, по мнению Нечаева, могли компрометировать этих лиц. В сентябре 1870 г. Огарев узнал об издании Нечаевым в Лондоне № 1 журнальчика «Община», в котором было помещено открытое письмо Нечаева к Бакунину и Огареву с требованием передачи ему оставшейся у Огарева части бахметевского фонда. В этом письме Нечаев отказывался «от всякой политической солидарности» со своими бывшими сотоварищами по агитационной работе и выражал надежду, что они никогда более не выступят «как практические деятели русской революции». В передовой же статье «Общины» Огарев прочитал следующие строки:«Поколение, к которому принадлежал Герцен, было последним, заключительным явлением либеральничающего барства. Его теоретический радикализм был тепличным цветком, пышно распустившимся в тепличной температуре обеспеченной жизни и быстро увядшим при первом соприкосновении с обыкновенным реальным воздухом практического дела. Они критиковали, осмеивали существующий порядок с язвительной салонной ловкостью, утонченным политическим языком. Их занимал самый процесс критики. Они были довольны своими ролями».Вот как любимый Огаревым «внучек» понял и оценил своего «деда» по революции.В одном из писем к Т. Куно Энгельс писал:«Нечаев… либо русский агент-провокатор, либо, во всяком случае, действовал как таковой».Мы знаем теперь, что агентом-провокатором Нечаев не был, но что он «действовал как таковой», это несомненно. Человек, бесспорно преданный делу революции и отдавший на служение ей всю свою жизнь, Нечаев принес революционному делу больше вреда, чем пользы. Широко практикуемые им ложь и мистификации, его стремление подчинять всех своей воле, его нетоварищеское отношение к тем, с кем ему приходилось работать, вносили дезорганизацию в немноголюдную в его время среду революционных деятелей. Эти черты Нечаева ярко проявились в его взаимоотношениях с Огаревым. В одном из писем к Огареву Бакунин писал о своем и его участии в нечаевской эпопее:«Нечего сказать, были мы дураками, и как бы Герцен над нами смеялся, если бы был жив, и как бы он был прав, ругаясь над нами»К сожалению, Бакунин и Огарев поняли это слишком поздно.Что же касается Огарева, то на него нечаевская история произвела столь сильное впечатление, что он навсегда отказался от всякого участия в революционной работе, хотя и не перестал живейшим образом интересоваться судьбами революционного движения в России.Борис Козьминhttps://remi-meisner.livejournal.com/242222.htmlвот тут https://maysuryan.livejournal.com/821999.html
