Share Tweet Share Share Email CommentsИсследователи российской криминальной субкультуры объясняют феномен ее массового распространения в СССР тем, что воровской закон и идеология тоталитарного государства во многом схожи, — либерализму и демократии там не место.
Воры изначально открыто ставили себя вне общества и не собирались жить по его законам. Такая идея личной свободы импонировала многим затюканным режимом советским гражданам.
Воровской закон и тоталитарная идеология
До революции криминальный мир в произведениях российских писателей и поэтов, композиторов и художников не романтизировался. Москва воровская, описанная Владимиром Гиляровским, — это сборище криминального отребья, дно социума. Но уже с начала 20-х годов ХХ века воровская субкультура начала занимать особое место в сознании советских граждан как единственная идеология, открыто противопоставляющая себя действующему официальному общественно-политическому строю.
Отечественный исследователь этого феномена А. Н. Олейник объясняет подобное влияние схожестью, родственностью институциональных структур тюремного сообщества и российского социума: оба этих института основываются на тоталитаризме. И у воров, и в советском обществе не разграничивались частная и публичная жизнь. На первое место по воровским понятиям ставится закон; аналогичного мнения придерживалось и большинство не сидевших советских граждан.
Вместе с тем у воровского закона были многочисленные преимущества перед советской идеологией, делавшие «понятия» более привлекательными для широких масс. По кодексу чести воров запрещалось обманывать. Доносы, предательство, приспособленчество под мнение большинства по «понятиям» также считались дурным тоном, тогда как в советском обществе все вышеперечисленное не только не порицалось, но зачастую даже поощрялось.
Культивирование через творчество
Практически сразу после образования Советского Союза воровская среда начала поэтизироваться в литературе. Начало этому процессу положил в 20-х годах писатель И. Бабель, опубликовавший «Одесские рассказы» и романтизировавший таким образом образ некоронованного короля Молдаванки вора Беню Крика. В послевоенном СССР неформальная культура в значительной степени основывалась на блатной романтике и блатном жаргоне. В народе были широко распространены блатные песни, которые переписывались на катушечные, а потом и кассетные магнитофоны. Многие известные советские исполнители, такие как В. Высоцкий, А. Розенбаум, начинали свою творческую биографию как раз с подобных баллад.
Как считает Олейник, главная причина широкого распространения тюремной субкультуры не только и не столько в большом количестве советских граждан, прошедших через ГУЛАГ, а в устройстве самой советской системы: воровская идеология на тот момент представляла собой единственную альтернативу кодексу правил строителя коммунизма. Само воровское отрицание возможности сотрудничества с властью приближало криминальную субкультуру к массам. По мнению российского ученого И. М. Мацкевича, эта субкультура, паразитируя на культуре общества, являлась ее антиподом.
С падением железного занавеса и снятием запретов на обсуждение этой темы криминальная субкультура получила более широкое распространение: романтизации уголовной романтики способствовали многочисленные художественные фильмы, книги, публикации в прессе, передачи на телевидении, которое при этом сыграло (и до сих пор продолжает играть) едва ли не главную роль.
Молодежь как двигатель тюремной субкультуры
Воровская среда всегда опиралась на подрастающее поколение — вербовка в свои ряды молодежи, популяризация среди подростков уголовной романтики — неотъемлемая часть криминальной субкультуры. Как считал советский и российский культуролог Д. С. Лихачев, у тюремного и детско-подросткового общества много схожего: и там, и там используются стигматизирующие прозвища, остракизм. Более того, российские исследователи тюремной субкультуры убеждены, что с советских времен культура детей, подростков и молодежи движется и развивается в рамках тюремной культуры. Молодежные шайки в СССР почерпнули ценности поведения именно из воровской среды, тогда как в Америке этот процесс происходит с точностью до наоборот.
